(жжот аффтар:  Dionysos)

Время слову молвиться, да не время сказке сказываться, как говорилось в запрадавние времена. Да вышло времечко для слов пустозвонных, и записал старец один не юнец на всяки выдумки молодец сказочку не сказочку, повестушку не повестушку, а саму, что ни на есть былинушку, да придал ей вид почтенный, малось приврал, малость скрыл, а саму ментальную концепцию раскрыл тут уж дурак-болван уразумеет.

Былинушка-то та о временах темных, о людях дивных не знаемых для нас. Жил-был, да не тужил в те времена молодец один по имени Юртес, и не было забот у него и жизнь его, и бытие его складывались на редкость превольно. Был ладен и складен он, ростом высок, силен, а премудр, все-равно что старец древний. Была страсть у него огромная, любил гусли свои любовью великою, не мог ни дня без них прожить. Сядет бывало у окошка, белы ручки на гусли сложит и выводит на них такое, что и засмотришься и заслушаешься. А гусли-то как свои любил, то знали многие, но мало кто видал, как просижывал он за ними ночи черные, да дни напрлет, выводя ноты красы неведомой. Да что не мелодия, то одна лучше другой. Сидит перетягивает струны на них, на солнышке разглядывает, как блестят родные, равно невеста его ненаглядная были гусли его. И не было радости иной у него кроме того, чтобы сидеть да перебирать струны. Девки румяные звали его гулять бывало, на сеновале воляться, по лопухи в лесок сходить. Кричат ему в окошко:

Юртес, Юртес — молодец,
Тебе нужно заниматься,
Ты не хочешь по…ться
Вот такой вот ты подлец!

Юртес сидит себе у окошка, да не слышит как кричат ему, звуки гуслей слаще ему и не слышит ничего он кроме них, а девки опечаленые постоят, постоят, да пойдут себе с другими молодцами.

Мальцом был еще совсем, бывало придет с луга, скот в загон заведет, кнут в угол кинет, да за гусли садится. «Юртес, — кричит ему мамка, — Иди поешь, да молока попей», а Юртес сидит в своей комнатке, да играет, так, что и не слышит мамку. Мастерства достиг неописуемого так, что все рты разевали. Пуще жизни любил гусли свои.

И вот как-то раз в печали был превеликой сел у окошка и сложил он такую былину на гуслях своих. А былина-то была о земле неведомой, о царстве заморском.

В царстве-государстве жили луди-не-люди, звери-не-звери, а все равно, что живность какая-то, которую не в сазке сказать ни пером описать, а только самого Юртеса, да гусли его послушать и все поймешь сразу. Да и царство-то было какое-то необычное, все равно что преисподня. И вот былина та была про, царство это. И рассказал он про живность всякую, что жила там и про царей ихних, никого не забыл, никого не пропустил в былине той. И как все складно было в ней, каждый место знал свое, каждый жил-поживал, и про всех их Юртес знал всю правду и мудрость вложил превеликую в былину свою. Кто слыхал былину эту в страхе пребывали от мудрости и величия ее, ибо всяк видел себя в ней и хоть царство было совсем непохоже на нашенское, но не могли не увидеть себя в ней те, кто слыхал былину. Все равно, что дубы старые оживут в дремучем лесу и начнут говорить, так и здесь, звуки гуслей оживали от рук Юртеса и как в зеркале начинал видеть себя в былинушке народ. И страх обуял их ибо небыло светлых дней и радости в царстве том.

Видел Юртес печаль в народе и был в печале сам, не мог он играть и не печалить других игрой своей. Велика но грусна оказалась былина его, не выдержал того Юртес встал и пошел куда глаза глядят. Шел полями широкими, лесами гремучими, горами высокими и никого не встречал из людей на пути своем, только и думал о былине своей, как сложить ее по-другому, как сыграть на гуслях, что бы вся правда была и радость в сказании его. Видел птиц хищных, зверей диких и страшных. Все замечал Юртес и ничего не пропускал глаз его, и слух его был внимателен ко всем звукам. Шел Юртес и играл на гуслях своих и хотел передать все, что видел и слышал вокруг себя. Увидел он многое, чего не знал раньше живя в деревне своей и звуки дивные, и красоты неведомые дотоле. И начал чувствовать он, что и гусли его как-то по-другому звучат теперь, нет той красоты в звуке их, которую видел он раньше. Не поломались ли гусли мои, подумал Юртес. Взял гусли посмотрел на них пристально, дернул за струны, провел рукой еще раз и не услышал звуков тех, что слышал раньше. Что за диво? И гусли те же, и струны крепки, как всегда, да звук не тот. Призадумался молодец, огляделся вокруг себя, посмотрел на холмы в далеке, на лес, на реку, на птиц пролетающих и понял Юртес в чем дело. Не видел он всего этого пока жил в отчем доме, не слышал звуков дивных от-того и были гусли его милее всего на белом свете для него. От-того и былина его вышла и правдива, а все же горька, от-того и опечален народ был слушая ее. Понял теперь Юртес, что не может слушать гусли свои и играть на них. Встал Юртес на ноги, оставил гусли где сидел и пошел обратно в деревню рассказать чего видал и, что уразумел он повидав мир.